Верьте в сказку, а не сказочнику (с)
Название: Мы ушли – и нас не будет?
Бета: stunka
Размер: мини (3546 слов)
Пейринг/Персонажи: Могами Кёко/Цуруга Рен
Категория: гет, джен
Жанр: ангст, драма, романтика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: К чему может привести недостаток откровенности в семье
Размещение в иных местах - только с моего разрешения.
Мы ушли – и нас не будет?Электронный замок думает, словно вспоминает данные проведённого через считыватель ключа, наконец, подмигивает зелёным диодом и с едва слышным щелчком отпускает дверь. Та открывается бесшумно, являя сумрак прихожей. И запах – ползущий к ногам, как змея, даже, кажется, с таким же потусторонним шелестом.
Она вдыхает запах, не двигается, вслушиваясь. Внюхиваясь. Решаясь.
Раньше она вбегала сюда, летела – тут был Рен. Или Куон. Или Корн – без разницы же, какое имя, как звучит, какие буквы в нём и сколько. Ведь это всё равно он – самый-самый. Любимый. Единственный. Для которого она тоже – единственная, самая-самая, любимая... И пусть чаще он приходил позже, но он приходил сюда, к ним обоим...
Нежилая прихожая, с застоявшимся воздухом и едва заметным, но все же пушистым налётом пыли на ламинате.
Сколько здесь никого не было? Два месяца, три?
Или с того самого момента, как она собрала вещи и ушла?
Что-то манит, зовет за собой, и Кёко медленно делает шаг вперёд, второй, закрывает за собой бесшумно дверь, словно не желая будить никого…
…Так он возвращался поздно со съёмок – крадучись, тихо-тихо, хоть она всегда ждала его, говорила, что будет ждать. Всё равно возвращался и каждый раз словно расцветал, когда она выходила навстречу.
– Не спишь?
– Неа. С возвращением.
– Я дома… – каждый раз радость и облегчение.
Будто ждал, что однажды она не скажет…
И однажды она не сказала.
Шторы в гостиной опущены, из-за чего в большой комнате темновато, несмотря на солнечный полдень за окном. Мебель в чехлах, всё прибрано, убрано, ни единой мелочи – ни бутылок на баре, ни вазы на столе, ни разбросанных подушек вперемешку со сценариями...
… он всегда устраивался работать именно здесь, в гостиной, вот в этом кресле…
Пальцы осторожно оглаживают изголовье, оставляя более светлые полосы на бежевом чехле.
… антикварное, оно было с широкими подлокотниками, на которых было очень-очень-очень удобно сидеть и заглядывать в его сценарий. А можно было сдвинуть Рена в самом кресле и устроиться рядом, тесно, в обнимку, ощущая себя влюблёнными старшеклассниками.
– Кёко, спишь?
– Неа…
– Спииишь… – довольно тянул он, и она, не открывая глаза, невольно улыбалась, когда его губы нежно касались её носа. Потом наступала лёгкая невесомость, означавшая, что Рен поднял её на руки, встал и теперь несёт в спальню…
Тот же сумрак в спальне. Она проходит вдоль стен, огибая трюмо, комод, окно за тяжёлыми римскими шторами, обходит большую двуспальную кровать и останавливается перед зеркальными дверцами встроенного шкафа. Вернее, там не шкаф, а арочный проход в небольшую гардеробную – справа её половина, слева его.
Рука нерешительно замирает около круглой ручки, затем безвольно опускается.
– Рен, ну сколько раз просила – закрывай двери гардеробной!
«Прости-прости» обычно доносилось в ответ уже из коридора – почему-то именно захватив последнюю нужную в тот миг вещь, галстук, пиджак, свитер, Рен оставлял гардеробную незапертой. И каждый раз ей приходилось закрывать, вздыхая и закатывая глаза.
Лишь однажды она сама оставила эти двери распахнутыми.
Кёко морщится, отступает по пыльному ковру и выходит из спальни.
В кухню она не заходит, лишь стоит на пороге, скользя взглядом по знакомой обстановке. Круглый стол посередине с оригинальными стульями на рельсах, идущих по полу вокруг стола…
– Первый раз такое вижу…
– Зато смотри, как оригинально! – Кёко села на стул и, быстро перебирая руками по столешницы, поехала вокруг стола. – Удобно же!
– Ну… – Рен тоже сел, поёрзал с задумчивым видом и двинулся навстречу ей. – Действительно…
Поцелуй получился сам собою…
… барная стойка с подвешенными пыльными бокалами, кухонный диванчик с чайным столиком, окно…
… почему-то, когда Кёко готовила не заранее, а уже в его присутствии, Рен устраивался не за столом, не на диванчике – на полу под окном. Ноги скрещивал по-турецки, расслабленно опирался спиной о стену и наблюдал за нею. Она чувствовала его взгляд, иногда задумчивый, иногда смущающий, иногда рассеянный, иногда внимательный. Но всегда от него было тепло. И уверенно. И уютно.
Они могли говорить обо всём на свете. А могли просто молчать, не мешая кухонным звукам творить свою музыку. А могли вытащить большой плюшевый плед из диванчика и устроиться прямо на полу. А потом, увернувшись углами пледа, есть остывший ужин и обмениваться счастливыми улыбками…
Уголок рта дёргается, и она резко разворачивается, отгоняя от себя те видения. Той, счастливой жизни. Той, которая была.
Когда она закончилась?
Нет, не так – когда она начала заканчиваться? Что стало первым камнем, оставившим на их хрустальном дворце счастья первую трещину?
Слишком откровенный чужой флирт с ним?
Или его ревность, когда она, по его мнению, слишком тепло беседовала с коллегой-мужчиной?
Или та самая гардеробная?
Или тот злополучный ужин, когда он пришёл поздно, а она, не сумев ему дозвониться, демонстративно легла спать?
Или…
Она выходит из квартиры, закрывает за собой дверь и, засунув руки в карманы куртки, медленно идет к лифту.
Зато хорошо помнится, что окончательно разрушило всё – сначала те фото.
Кёко держала в руках глянцевые изображения и отчаянно пыталась найти выход, найти правильный ответ, который всё объяснит – почему Рен сидит в ресторане с какой-то брюнеткой, если сам говорил утром, что уезжает на три дня в Идзумо для съёмок?.. И почему кто-то прислал эти фото? На конверте ни обратного адреса, ни штампа почтового отделения – значит, принесли?
Почему?
– Потому что кто-то явно хочет нас рассорить, – Рен вернулся через два дня, флегматично перебрал фотографии и пожал плечами. – Это Кадама-сан, помощница Яширо. А снято накануне моей поездки в Идзумо.
– Но кто? – она растерянно уставилась на стопку фотографий.
– Ткни пальцем в любого из наших фанатов – сразу попадёшь... – в низком голосе проступил сарказм. – А может, это твой Оджиба-кун. Он, кажется, пообещал, что ты будешь его.
– Он такой же мой, как и твой! – вспылила Кеко, швыряя фото на диван. – Я же сто раз говорила – это всего лишь мой коллега!
– Да-да, я помню. Главное, чтобы и он помнил, что коллега.
– Вот и ты не забывай, – едко отозвалась она на тяжёлую насмешку.
Нет, она поверила. Разумеется, ведь это был Рен. Он не обманывал её никогда… ну почти никогда. За те разы он попросил прощения, и она простила. Ведь не специально, просто так получилось, что с Куоном, что с Корном.
И фото эти – она же помнила, как её травили, когда стала известна правда про них с Реном.
Просто было обидно, что он не преминул ей напомнить какие-то глупости, на которые она даже внимания никогда не обращала.
Ведь он был главнее…
Такси едет быстро, лавируя по улицам, а она смотрит в окно, и ей всё равно, видит ли водитель её слёзы. Они потекли там, на крыльце, текут и сейчас, тихо, медленно.
… а тогда они вырвались лишь через несколько часов. Когда сошёл первый шок и пришло страшное осознание – обманул. Специально.
Она любила зайти в книжный по пути домой. Ей нравился мягкий запах старых книг, хрусткость только что выпущенной периодики, глянцевость обложек… Правда, какая была та обложка, Кёко не запомнила. Лишь фото, то самое, из ресторана, и кричащим шрифтом надпись – Роман звезды и менеджера!
Вот же мерзавцы! Опять грязь и сплетни!
Сорвав журнал с подставки, она пролистала его и застыла, поражённая увиденным.
«Менеджер беременна от кинозвезды! Тайный роман стал явным! Знает ли об этом супруга Цуруги Рена? Из достоверных источников стало известно, что…»
И имя – Кадама. Кадама Миюки.
Руки тряслись, пока она доставала телефон, нажимала на кнопку быстрого дозвона, ожидала ответа.
«Абонент временно недоступен»
Второй звонок своему менеджеру:
– Саваширо-сан, найди мне адрес помощницы Яширо-сана.
– А, Миюки-чан?
Миюки-чан?!
– Её.
– Окей, а что случилось?
– Найди. Немедленно.
Это всё ложь. Клевета. Грязные сплетни. Не может её Рен, ЕЁ РЕН!!..
… обмануть.
Кадама растерянно улыбалась, как-то непроизвольно пытаясь прикрыть уже заметный живот руками:
– Здравствуйте…
– Добрый день, – Кёко не шагнула в чужую квартиру, выпрямившись до боли в спине. – Кто отец вашего ребенка?
– А вам-то какая разница? – брюнетка вызывающе нахмурилась.
– Я Могами Кёко. Жена Цуруги Рена. Так кто отец?
Кадама стушевалась, попятилась, затем всё же поджала губы:
– Если вы здесь, то наверняка и знаете.
– Кто?
– Рен-чан…
Рен-чан?? Сразу вспомнилось «Не называй меня Рен-чан! Я не ребёнок!»
Решил почувствовать себя ребёнком?.. Ребёнком?
Взгляд опустился на чужой живот, прикрытый чужими руками.
А ведь они решили повременить пока с детьми…
– Вы должны понять меня – устоять перед ним невозможно… Сначала я боялась, что вы узнаете, но потом… Рен-чан сказал, что всё нормально и вы ему верите… Потом, когда какой-то доброжелатель прислал вам те фото, я испугалась, что вы меня уволите, - Кадама немного жалобно улыбнулась. – Но Рен-чан потом сказал, что мне не стоит волноваться, тем более в моём положении. Типа, он вас успокоил.
Успокоил.
Успокоил.
Руки затряслись, когда она вернулась домой.
Успокоил.
Крики отражались от стен квартиры, когда она в ярости била посуду, вазы, расшвыривала вещи, сбросила компьютер со стола в кабинете, сорвала фото в рамках.
Успокоил.
Стоило ей представить его снисходительную улыбку и такой же голос – Кёко, и ты поверила? – как руки перестали дрожать.
Поверила. Потому что вспомнились все придирки, все звонки, все флирты, все фото, все те перемены настроения, раздражительность, досада, язвительность – всё.
Звонок телефона заставил вернуться в разгромленную гостиную.
– Алло.
– Кёко, ты звонила?
– Да. Ты в курсе, что Кадама Миюки беременна?
Длинная пауза сказала очень многое.
– Откуда тебе стало это известно?
– Ты в курсе?
– Да. Так откуда?
– Оттуда, откуда же известие о том, кто отец. Впрочем, это уже не только я знаю.
– Ты про… журнал?
– Лжец, – в одно слово она вложила всё. Всё, что бурлило в душе. Всё, что выжигало изнутри. Всё, что яростно ослепляло осколками былой жизни. – Ненавижу.
– Приехали.
Она достает кошелёк, получает сдачу, выходит и ощущает себя разбитой. Как те вазы.
Интересно, кто убирался в разгромленной квартире?
Мысль глупая, от той, прежней Могами Кёко.
Впрочем, какая разница. Та квартира осталась там же, в прошлом. Как и счастье. Как и вера. Как и любовь. Как они сами…
Она честно пыталась всё забыть – ходила на вечеринки, даже дискотеки, сменила все телефоны, взяла в агентстве бессрочный отпуск и уехала на Окинаву.
У нее всё хорошо!!
И раз ему можно было – ей уж тем более можно встречаться с кем-нибудь, целоваться, заняться, в конце концов, любовью!!
Можно, но при первом же поцелуе с очень симпатичным загорелым отдыхающим стало внезапно так тошнотворно, так невыносимо мерзко от чужих и своих действий, что чуть не вырвало. А стоило представить не Его руки на своей коже, так тут же захотелось убить всех вокруг. Сославшись на желудок, Кёко быстро ушла.
«Будь ты проклят, Цуруга Рен!! Будь ты проклят от того, что я всё ещё люблю тебя!! От того, что не могу представить никого, кроме тебя!! От того, что мир никак не может обрести краски…»
Она всё же нашла причину, по которой не может избавиться от него – кольцо. Обручальное кольцо на пальце. А значит, всё просто. Надо лишь развестись. И пусть он и дальше на все вопросы журналистов отвечает – без комментариев!
Через два дня нанятый адвокат отправил по адресу в ЛМЕ конверт с договором о расторжении брака.
За окном стремительно опускается вечер. Сумерки. Тягучие, липкие, быстро расползающиеся по углам, мгновенно старящие всё вокруг. Стирающие углы, очертания, ощущения.
И поздно ночью в темноте вновь придут чувства той, живой Кёко – может, она не права? Может, стоило встретиться с ним и поговорить? Может, всё это недоразумение?? Ведь четыре раза уже отправлялись документы по поводу развода, и все разы ответа не было… Может, это судьба пытается спасти их?
Для чего?
Она проходит по квартире, включая свет и прогоняя темноту. Обнажая всё до самого угла, безжалостно стирая всю надежду и глупые мысли.
Ничего не приснилось. Всё по-настоящему. Всё так, как бывает у всех.
Хотя верилось, надеялось, что не как у всех. Ведь его глаза – такие открытые, прозрачные, без привычной стены и линз – давали надежду, веру… и любовь.
Она смотрит на себя в зеркало – близко-близко, так, что от выдохов слегка запотевает амальгамная поверхность.
Смотрит.
Себе в глаза. В уставшие, с потемневшей радужкой, с мелкой сеточкой сосудов.
Есть ли в них вера? Надежда? Любовь?
Нету. А даже, если и есть – она не хочет, не желает их там видеть!
Кёко резко отворачивается и упрямо поджимает губы.
Последний, пятый пакет с документами взялась передать Мооко-сан лично, из рук в руки. И если он завтра не позвонит, чтобы определить время суда… Она сама позвонит ему послезавтра. Впервые за последние пять месяцев.
Чашка кофе приятно согревает руки.
Когда она пристрастилась к кофе? С корицей и крохотной ложечкой сахара.
Неважно.
Кеко поднимает голову и смотрит в окно кафе. Там, на улице, немногочисленные прохожие. Большое цветущее розовое дерево в кадке. Умывающийся кот на ступеньках. Редкая машина. Неторопливый полдень в небольшом районе. И такой же неторопливый кофе в этом маленьком кафе.
Неторопливо… Сейчас почему-то хочется остановить время. Вернуть вспять, разумеется, нельзя, а вот остановить… просто замереть, поймав это спокойствие в душе, такое редкое в последние месяцы…
Звук отодвигаемого стула резко разбивает неторопливую тишину, заставляя взгляд метнуться с заоконного пейзажа на руку, которая со спинки стула устремляется на столешницу ко второй руке.
И обе руки до боли, до сбившегося с неторопливого стука сердца знакомы.
Взгляд скользит по длинным пальцам, косточкам, чуть вздутым венам на тыльных сторонах ладоней и возвращается к тонкому золотому кольцу на безымянном пальце.
– Кофе. Чёрный, крепкий, без сахара.
Кто бы сомневался – мысль даже не едкая, просто усталая констатация факта, пока взгляд не отрывается от кольца.
– Нет, не снял, – в голосе, таком родном, что хочется бессильно взвыть от желания слушать и слушать, тоже усталое озвучивание очевидного. – У тебя тоже кольцо на пальце.
– Сниму… – собственный голос ей кажется почти бесцветным, и Кёко поспешно делает глоток кофе, чтобы чуть-чуть скрасить серость, – после развода.
Она боится поднять взгляд, потому что там, вверху, выше голоса, глаза. Его глаза. В которых когда-то она отражалась… И пережить то, что сейчас её там не будет, сил нет. Не в эти минуты. Потом, когда будет развод, она соберётся с силами, сможет побороть в себе все желания. Но не сейчас.
– Ты… – он замолкает на несколько мгновений, когда на стол опускается чашка с горьким ароматом. – Благодарю.
Между ними снова остаются тишина и два похожих друг на друга запаха.
– Ты всерьёз о разводе?
– Иначе бы не присылала тебе документы.
– Присылала, да. Но разве ты не хотела бы всё вернуть?
– В одну и ту же реку нельзя войти дважды, – она снова делает глоток кофе и смотрит в окно.
– Нельзя. Но когда вчера вечером я пришёл в нашу квартиру, то почему-то усомнился в этом, – в голосе Рена слышна мрачная с легкой иронией насмешка. – Ты оказалась смелее, чем я… или более честна сама с собою. У меня это плохо обычно выходит.
– О чём ты? – услышанное заставляет напрячься и вопреки установке глянуть на него.
Взгляд у Рена опущен в чашку с кофе, лицо с едва заметной философской улыбкой. Такое родное, такое знакомое, что Кёко не замечает, как жадно рассматривает каждую черту, каждую линию.
– Ты осмелилась войти в ту реку. Моей же смелости хватало обычно лишь на то, чтобы открыть дверь, постоять и закрыть. А ты прошлась по… воде, – улыбка становится более задумчивой.
Прошлась? Понимание заставляет опустить голову. Вот же дурёха! Следы остались в пыли… Вот он и понял, что она была там. А он, как обычно…
Как обычно?
Сердце вновь сбивается с ритма, позволяя вопросу самому слететь с языка:
– Сколько раз ты… приходил туда?
– Первый раз, когда Яширо сказал о документах на развод, – длинные пальцы медленно поглаживают бока чашки. – Потом не считал. Почему-то казалось, что если бы ты пришла в ту квартиру, то все эти глупости оказались бы ненастоящими.
– Глупости? – значит, ему тоже всё это казалось чем-то неправильным? Не тем, что могло произойти с ними? Но тогда...
– У меня никогда ничего с Кадамой не было.
Сердце нерешительно и сбивчиво качается то вверх, то вниз от ощущения пропасти под ногами.
Никогда. Ничего. Не было. Три отрицания. Как вера, надежда и любовь.
– Не веришь?
Голос такой, что сердце замирает на месте, а затем отчаянно толкает взгляд вверх, с рук к глазам. Таким прозрачным, открытым, с распахнутой дверью в его сердце. Настежь. А за нею страх, отчаянная надежда, мольба – веришь? Веришь??
Пропасть под ногами манит, тянет за собой, обещает полный покой и забвение. Всё забудется, как страшный сон – и эти бесконечные мучительные месяцы одиночества, и ненависть, и то, что она совершила ошибку. Непоправимую и страшную.
– Я понимаю… – Рен на мгновение опускает взгляд, ожесточенно трёт двумя пальцами переносицу, затем снова смотрит ей в глаза. – Я… я должен был сказать тебе это сразу, бросить всё после твоего звонка, приехать и сказать. Но, – гримаса отвращения на пару секунд искажает его лицо, а глаза темнеют, – я взбеленился… от твоего предположения. Разозлился настолько, что просто психанул… решил ничего не говорить. Думал, ты успокоишься, сама всё поймёшь.
– Не поняла… – слова буквально выдавливаются из горла.
Ошибка. Это ведь ошибка, да? Всё это его предательство их любви!.. И жутко хочется в это поверить – ведь тогда он не предавал её и их! – но в таком случае – она предала его и их. Во что ты поверишь, Могами Кёко – в то, что ты жертва, или в то, что ты убийца?
– Квартира это ясно говорила. Но когда вчера я увидел там твои следы и почуял твой запах, понял, что ты тоже хочешь вернуться. Просто не можешь. Из-за моего молчания.
– И… ты не сможешь… – перед глазами всё теряет чёткость, погружается в полупрозрачное марево. – Мы ушли… оттуда… и нас уже нет… не будет…
– Будем мы другие, – Рен протягивает руку, проводит кончиками, самыми подушечками пальцев по щеке, словно стирая. Слёзы?? Когда успели?? Она бросается вытирать щёки, и как-то незаметно их пальцы сами собой переплетаются. – Более умные, более честные, более уверенные… – он сжимает руку так сильно, что становится больно, но Кёко внезапно ощущает, как от этой боли становится легче. И надежда, дикая и непреодолимая, тянет душу из пропасти.
Ухватить новый шанс! Начать новую жизнь! Как когда они сами начинали по отдельности!
Получится? Со всеми грехами?
– Ты думаешь… получится?
– Я постараюсь не устраивать сцен ревности, – кривая улыбка на его губах неожиданно веселит:
– Неужели ты думаешь о таких мелочах после того, как я… – дыхание перехватывает, но сказать надо! Надо, иначе не будет честности! – После того, как я засомневалась в тебе… – голос всё же подводит, и Кёко неосознанно сжимает теперь уже свои пальцы.
Как же… как же стыдно!! За свою ненависть, за свою глупость, за свои попытки забыть!.. Боги, спасибо, что уберегли… Правда, от совести никто не убережёт…
– Кёко, – ответная боль заставляет глянуть в его глаза, – давай оставим всё там, в старой квартире. Купим новую, или вообще – дом. Новый, в котором начнутся наши другие воспоминания.
– Ты… мажор, – она прикусывает губу, чтобы не расплакаться – он ведь серьёзно. Настолько, что всё внутри обрывается от той самой надежды, которая требует, приказывает поверить в то, что… всё будет. Пусть и по-другому, по-новому, но будет.
– Ещё какой, – Рен выдыхает. – То есть ты не против дома?
Она лишь отрицательно мотает головой, не пытаясь что-то сказать. Зачем? Ведь они снова думают в унисон. Чувствуют. Мечтают…
В его глазах облегчённая радость, которая чуть затеняется внезапной серьёзностью.
– Кстати.
На стол между чашками практически бесшумно опускается узкий белый конверт без всяких надписей.
– Что это? – Кёко не торопится брать его в руки, ощущая, как лёгкая эйфория сменяется настороженностью. Нет, она не сомневается в мужских словах, но напряжение Рена чувствует всем телом.
– Последняя точка в истории. Кадама три недели назад родила. И это анализ ДНК. Она, правда, пыталась возмущаться по поводу него, но мне и Яширо удалось убедить её, – последние слова звучат немного жутковато, но она не отводит взгляда от конверта.
Приберёг как козырь?
В его глазах, к которым обращается её взгляд, выжидательная тишина-стена.
– Ну и кто говорил о честности? – конечно, не ей возмущаться подобным, но что остаётся, если он снова начинает играть?!
– Я, – Рен обречённо кивает и опускает голову.
– Зачем это?
– Боялся, что ты можешь не поверить мне.
– Хорошо, – она берет в руки конверт, открывает его и достает сложенный вчетверо официальный бланк. – Только ради того, чтобы тебя больше не мучили подозрения о том, поверила ли я тебе или нет.
Конечно, поверила. Даже без этой бумажки, которая лишь подтверждает его слова, её ошибку, их общую глупость.
Судя по улыбке Рена, он понял всё, что она подумала. Так и должно быть.
В таком случае почему они не поняли друг друга тогда? Откуда возникли те недомолвки, молчаливые ссоры, которые превратили каменное основание их тогдашней жизни в песочное?
– Рен… это не повторится?
– Ты думаешь, мне нужен кто-то, кроме тебя? – он чуть насмешливо щурится.
– Нет, я про… то, что мы не смогли поговорить друг с другом, – в его глазах отражается то же раздражение на самого себя, которое сейчас гложет её сердце. – Что нам помешало?
– Страх, что не поверим друг другу?
– Или неуверенность в себе, что всё ещё интересуем друг друга?
Рен морщится, словно съел кислое:
– Всё вместе. И, наверное, ещё что-то. Без ста грамм и психоаналитика не разберёшься…
– Сможем разобраться?
– Должны. И очень хочется. Потому что я не хочу больше терять тебя.
– Я тоже, – Кёко кивает и уже сама берёт его за руку. Правда, через мгновение он ловким движением прячет её пальцы в своём кулаке. И от этого знакомого жеста властной защиты на глаза наворачиваются слёзы.
Как же ей не хватало этого… прикосновений, мелких жестов, утреннего потягивания, во время которого он сгребал её в охапку до писка, просто мелочей, таких незаметных тогда и таких ценных сейчас… Внутри всё начинает ныть от тоски по их новой жизни.
– Пошли? – он небрежно засовывает бланк с письмом в карман пальто, не выпуская из второй руки её пальцы.
– А кофе?
– Ты ж сама говорила, что кофе на голодный желудок вредно.
– Так… – в уголках его губ предвкушение, и она с готовностью поддаётся на эту уловку. Просто ей хочется поддаться, до воя и слёз в его плечо… – И когда ты ел в последний раз?
– Надо у Яширо спросить. Он точно будет помнить.
– Кошмар какой…
На улице прохладно, но большая рука греет не только руку, но и сердце, и душу. В кафе между чашками осталась лежать купюра, и, кажется, их уход, как и присутствие, особо не заметили. Преимущество маленького неторопливого кафе.
– Рен, – Кёко чуть сжимает пальцы и дожидается, пока взгляды не встретятся. – Я люблю тебя.
– Эй, это была моя реплика, – возмущение притворное, потому что его глаза наливаются ярким светом, который несёт такой восторг, что сердце начинает ликующе отплясывать в груди:
– Кто успел, тот и сказал!
– Ладно, тогда я успею сделать это первым в нашей новой жизни… – Рен обнимает, разворачивая к себе лицом, склоняется к губам и медленно, бережно, осторожно, словно пробуя впервые, целует её.
Конец
Бета: stunka
Размер: мини (3546 слов)
Пейринг/Персонажи: Могами Кёко/Цуруга Рен
Категория: гет, джен
Жанр: ангст, драма, романтика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: К чему может привести недостаток откровенности в семье
Размещение в иных местах - только с моего разрешения.
Мы ушли – и нас не будет?Электронный замок думает, словно вспоминает данные проведённого через считыватель ключа, наконец, подмигивает зелёным диодом и с едва слышным щелчком отпускает дверь. Та открывается бесшумно, являя сумрак прихожей. И запах – ползущий к ногам, как змея, даже, кажется, с таким же потусторонним шелестом.
Она вдыхает запах, не двигается, вслушиваясь. Внюхиваясь. Решаясь.
Раньше она вбегала сюда, летела – тут был Рен. Или Куон. Или Корн – без разницы же, какое имя, как звучит, какие буквы в нём и сколько. Ведь это всё равно он – самый-самый. Любимый. Единственный. Для которого она тоже – единственная, самая-самая, любимая... И пусть чаще он приходил позже, но он приходил сюда, к ним обоим...
Нежилая прихожая, с застоявшимся воздухом и едва заметным, но все же пушистым налётом пыли на ламинате.
Сколько здесь никого не было? Два месяца, три?
Или с того самого момента, как она собрала вещи и ушла?
Что-то манит, зовет за собой, и Кёко медленно делает шаг вперёд, второй, закрывает за собой бесшумно дверь, словно не желая будить никого…
…Так он возвращался поздно со съёмок – крадучись, тихо-тихо, хоть она всегда ждала его, говорила, что будет ждать. Всё равно возвращался и каждый раз словно расцветал, когда она выходила навстречу.
– Не спишь?
– Неа. С возвращением.
– Я дома… – каждый раз радость и облегчение.
Будто ждал, что однажды она не скажет…
И однажды она не сказала.
Шторы в гостиной опущены, из-за чего в большой комнате темновато, несмотря на солнечный полдень за окном. Мебель в чехлах, всё прибрано, убрано, ни единой мелочи – ни бутылок на баре, ни вазы на столе, ни разбросанных подушек вперемешку со сценариями...
… он всегда устраивался работать именно здесь, в гостиной, вот в этом кресле…
Пальцы осторожно оглаживают изголовье, оставляя более светлые полосы на бежевом чехле.
… антикварное, оно было с широкими подлокотниками, на которых было очень-очень-очень удобно сидеть и заглядывать в его сценарий. А можно было сдвинуть Рена в самом кресле и устроиться рядом, тесно, в обнимку, ощущая себя влюблёнными старшеклассниками.
– Кёко, спишь?
– Неа…
– Спииишь… – довольно тянул он, и она, не открывая глаза, невольно улыбалась, когда его губы нежно касались её носа. Потом наступала лёгкая невесомость, означавшая, что Рен поднял её на руки, встал и теперь несёт в спальню…
Тот же сумрак в спальне. Она проходит вдоль стен, огибая трюмо, комод, окно за тяжёлыми римскими шторами, обходит большую двуспальную кровать и останавливается перед зеркальными дверцами встроенного шкафа. Вернее, там не шкаф, а арочный проход в небольшую гардеробную – справа её половина, слева его.
Рука нерешительно замирает около круглой ручки, затем безвольно опускается.
– Рен, ну сколько раз просила – закрывай двери гардеробной!
«Прости-прости» обычно доносилось в ответ уже из коридора – почему-то именно захватив последнюю нужную в тот миг вещь, галстук, пиджак, свитер, Рен оставлял гардеробную незапертой. И каждый раз ей приходилось закрывать, вздыхая и закатывая глаза.
Лишь однажды она сама оставила эти двери распахнутыми.
Кёко морщится, отступает по пыльному ковру и выходит из спальни.
В кухню она не заходит, лишь стоит на пороге, скользя взглядом по знакомой обстановке. Круглый стол посередине с оригинальными стульями на рельсах, идущих по полу вокруг стола…
– Первый раз такое вижу…
– Зато смотри, как оригинально! – Кёко села на стул и, быстро перебирая руками по столешницы, поехала вокруг стола. – Удобно же!
– Ну… – Рен тоже сел, поёрзал с задумчивым видом и двинулся навстречу ей. – Действительно…
Поцелуй получился сам собою…
… барная стойка с подвешенными пыльными бокалами, кухонный диванчик с чайным столиком, окно…
… почему-то, когда Кёко готовила не заранее, а уже в его присутствии, Рен устраивался не за столом, не на диванчике – на полу под окном. Ноги скрещивал по-турецки, расслабленно опирался спиной о стену и наблюдал за нею. Она чувствовала его взгляд, иногда задумчивый, иногда смущающий, иногда рассеянный, иногда внимательный. Но всегда от него было тепло. И уверенно. И уютно.
Они могли говорить обо всём на свете. А могли просто молчать, не мешая кухонным звукам творить свою музыку. А могли вытащить большой плюшевый плед из диванчика и устроиться прямо на полу. А потом, увернувшись углами пледа, есть остывший ужин и обмениваться счастливыми улыбками…
Уголок рта дёргается, и она резко разворачивается, отгоняя от себя те видения. Той, счастливой жизни. Той, которая была.
Когда она закончилась?
Нет, не так – когда она начала заканчиваться? Что стало первым камнем, оставившим на их хрустальном дворце счастья первую трещину?
Слишком откровенный чужой флирт с ним?
Или его ревность, когда она, по его мнению, слишком тепло беседовала с коллегой-мужчиной?
Или та самая гардеробная?
Или тот злополучный ужин, когда он пришёл поздно, а она, не сумев ему дозвониться, демонстративно легла спать?
Или…
Она выходит из квартиры, закрывает за собой дверь и, засунув руки в карманы куртки, медленно идет к лифту.
Зато хорошо помнится, что окончательно разрушило всё – сначала те фото.
Кёко держала в руках глянцевые изображения и отчаянно пыталась найти выход, найти правильный ответ, который всё объяснит – почему Рен сидит в ресторане с какой-то брюнеткой, если сам говорил утром, что уезжает на три дня в Идзумо для съёмок?.. И почему кто-то прислал эти фото? На конверте ни обратного адреса, ни штампа почтового отделения – значит, принесли?
Почему?
– Потому что кто-то явно хочет нас рассорить, – Рен вернулся через два дня, флегматично перебрал фотографии и пожал плечами. – Это Кадама-сан, помощница Яширо. А снято накануне моей поездки в Идзумо.
– Но кто? – она растерянно уставилась на стопку фотографий.
– Ткни пальцем в любого из наших фанатов – сразу попадёшь... – в низком голосе проступил сарказм. – А может, это твой Оджиба-кун. Он, кажется, пообещал, что ты будешь его.
– Он такой же мой, как и твой! – вспылила Кеко, швыряя фото на диван. – Я же сто раз говорила – это всего лишь мой коллега!
– Да-да, я помню. Главное, чтобы и он помнил, что коллега.
– Вот и ты не забывай, – едко отозвалась она на тяжёлую насмешку.
Нет, она поверила. Разумеется, ведь это был Рен. Он не обманывал её никогда… ну почти никогда. За те разы он попросил прощения, и она простила. Ведь не специально, просто так получилось, что с Куоном, что с Корном.
И фото эти – она же помнила, как её травили, когда стала известна правда про них с Реном.
Просто было обидно, что он не преминул ей напомнить какие-то глупости, на которые она даже внимания никогда не обращала.
Ведь он был главнее…
Такси едет быстро, лавируя по улицам, а она смотрит в окно, и ей всё равно, видит ли водитель её слёзы. Они потекли там, на крыльце, текут и сейчас, тихо, медленно.
… а тогда они вырвались лишь через несколько часов. Когда сошёл первый шок и пришло страшное осознание – обманул. Специально.
Она любила зайти в книжный по пути домой. Ей нравился мягкий запах старых книг, хрусткость только что выпущенной периодики, глянцевость обложек… Правда, какая была та обложка, Кёко не запомнила. Лишь фото, то самое, из ресторана, и кричащим шрифтом надпись – Роман звезды и менеджера!
Вот же мерзавцы! Опять грязь и сплетни!
Сорвав журнал с подставки, она пролистала его и застыла, поражённая увиденным.
«Менеджер беременна от кинозвезды! Тайный роман стал явным! Знает ли об этом супруга Цуруги Рена? Из достоверных источников стало известно, что…»
И имя – Кадама. Кадама Миюки.
Руки тряслись, пока она доставала телефон, нажимала на кнопку быстрого дозвона, ожидала ответа.
«Абонент временно недоступен»
Второй звонок своему менеджеру:
– Саваширо-сан, найди мне адрес помощницы Яширо-сана.
– А, Миюки-чан?
Миюки-чан?!
– Её.
– Окей, а что случилось?
– Найди. Немедленно.
Это всё ложь. Клевета. Грязные сплетни. Не может её Рен, ЕЁ РЕН!!..
… обмануть.
Кадама растерянно улыбалась, как-то непроизвольно пытаясь прикрыть уже заметный живот руками:
– Здравствуйте…
– Добрый день, – Кёко не шагнула в чужую квартиру, выпрямившись до боли в спине. – Кто отец вашего ребенка?
– А вам-то какая разница? – брюнетка вызывающе нахмурилась.
– Я Могами Кёко. Жена Цуруги Рена. Так кто отец?
Кадама стушевалась, попятилась, затем всё же поджала губы:
– Если вы здесь, то наверняка и знаете.
– Кто?
– Рен-чан…
Рен-чан?? Сразу вспомнилось «Не называй меня Рен-чан! Я не ребёнок!»
Решил почувствовать себя ребёнком?.. Ребёнком?
Взгляд опустился на чужой живот, прикрытый чужими руками.
А ведь они решили повременить пока с детьми…
– Вы должны понять меня – устоять перед ним невозможно… Сначала я боялась, что вы узнаете, но потом… Рен-чан сказал, что всё нормально и вы ему верите… Потом, когда какой-то доброжелатель прислал вам те фото, я испугалась, что вы меня уволите, - Кадама немного жалобно улыбнулась. – Но Рен-чан потом сказал, что мне не стоит волноваться, тем более в моём положении. Типа, он вас успокоил.
Успокоил.
Успокоил.
Руки затряслись, когда она вернулась домой.
Успокоил.
Крики отражались от стен квартиры, когда она в ярости била посуду, вазы, расшвыривала вещи, сбросила компьютер со стола в кабинете, сорвала фото в рамках.
Успокоил.
Стоило ей представить его снисходительную улыбку и такой же голос – Кёко, и ты поверила? – как руки перестали дрожать.
Поверила. Потому что вспомнились все придирки, все звонки, все флирты, все фото, все те перемены настроения, раздражительность, досада, язвительность – всё.
Звонок телефона заставил вернуться в разгромленную гостиную.
– Алло.
– Кёко, ты звонила?
– Да. Ты в курсе, что Кадама Миюки беременна?
Длинная пауза сказала очень многое.
– Откуда тебе стало это известно?
– Ты в курсе?
– Да. Так откуда?
– Оттуда, откуда же известие о том, кто отец. Впрочем, это уже не только я знаю.
– Ты про… журнал?
– Лжец, – в одно слово она вложила всё. Всё, что бурлило в душе. Всё, что выжигало изнутри. Всё, что яростно ослепляло осколками былой жизни. – Ненавижу.
– Приехали.
Она достает кошелёк, получает сдачу, выходит и ощущает себя разбитой. Как те вазы.
Интересно, кто убирался в разгромленной квартире?
Мысль глупая, от той, прежней Могами Кёко.
Впрочем, какая разница. Та квартира осталась там же, в прошлом. Как и счастье. Как и вера. Как и любовь. Как они сами…
Она честно пыталась всё забыть – ходила на вечеринки, даже дискотеки, сменила все телефоны, взяла в агентстве бессрочный отпуск и уехала на Окинаву.
У нее всё хорошо!!
И раз ему можно было – ей уж тем более можно встречаться с кем-нибудь, целоваться, заняться, в конце концов, любовью!!
Можно, но при первом же поцелуе с очень симпатичным загорелым отдыхающим стало внезапно так тошнотворно, так невыносимо мерзко от чужих и своих действий, что чуть не вырвало. А стоило представить не Его руки на своей коже, так тут же захотелось убить всех вокруг. Сославшись на желудок, Кёко быстро ушла.
«Будь ты проклят, Цуруга Рен!! Будь ты проклят от того, что я всё ещё люблю тебя!! От того, что не могу представить никого, кроме тебя!! От того, что мир никак не может обрести краски…»
Она всё же нашла причину, по которой не может избавиться от него – кольцо. Обручальное кольцо на пальце. А значит, всё просто. Надо лишь развестись. И пусть он и дальше на все вопросы журналистов отвечает – без комментариев!
Через два дня нанятый адвокат отправил по адресу в ЛМЕ конверт с договором о расторжении брака.
За окном стремительно опускается вечер. Сумерки. Тягучие, липкие, быстро расползающиеся по углам, мгновенно старящие всё вокруг. Стирающие углы, очертания, ощущения.
И поздно ночью в темноте вновь придут чувства той, живой Кёко – может, она не права? Может, стоило встретиться с ним и поговорить? Может, всё это недоразумение?? Ведь четыре раза уже отправлялись документы по поводу развода, и все разы ответа не было… Может, это судьба пытается спасти их?
Для чего?
Она проходит по квартире, включая свет и прогоняя темноту. Обнажая всё до самого угла, безжалостно стирая всю надежду и глупые мысли.
Ничего не приснилось. Всё по-настоящему. Всё так, как бывает у всех.
Хотя верилось, надеялось, что не как у всех. Ведь его глаза – такие открытые, прозрачные, без привычной стены и линз – давали надежду, веру… и любовь.
Она смотрит на себя в зеркало – близко-близко, так, что от выдохов слегка запотевает амальгамная поверхность.
Смотрит.
Себе в глаза. В уставшие, с потемневшей радужкой, с мелкой сеточкой сосудов.
Есть ли в них вера? Надежда? Любовь?
Нету. А даже, если и есть – она не хочет, не желает их там видеть!
Кёко резко отворачивается и упрямо поджимает губы.
Последний, пятый пакет с документами взялась передать Мооко-сан лично, из рук в руки. И если он завтра не позвонит, чтобы определить время суда… Она сама позвонит ему послезавтра. Впервые за последние пять месяцев.
Чашка кофе приятно согревает руки.
Когда она пристрастилась к кофе? С корицей и крохотной ложечкой сахара.
Неважно.
Кеко поднимает голову и смотрит в окно кафе. Там, на улице, немногочисленные прохожие. Большое цветущее розовое дерево в кадке. Умывающийся кот на ступеньках. Редкая машина. Неторопливый полдень в небольшом районе. И такой же неторопливый кофе в этом маленьком кафе.
Неторопливо… Сейчас почему-то хочется остановить время. Вернуть вспять, разумеется, нельзя, а вот остановить… просто замереть, поймав это спокойствие в душе, такое редкое в последние месяцы…
Звук отодвигаемого стула резко разбивает неторопливую тишину, заставляя взгляд метнуться с заоконного пейзажа на руку, которая со спинки стула устремляется на столешницу ко второй руке.
И обе руки до боли, до сбившегося с неторопливого стука сердца знакомы.
Взгляд скользит по длинным пальцам, косточкам, чуть вздутым венам на тыльных сторонах ладоней и возвращается к тонкому золотому кольцу на безымянном пальце.
– Кофе. Чёрный, крепкий, без сахара.
Кто бы сомневался – мысль даже не едкая, просто усталая констатация факта, пока взгляд не отрывается от кольца.
– Нет, не снял, – в голосе, таком родном, что хочется бессильно взвыть от желания слушать и слушать, тоже усталое озвучивание очевидного. – У тебя тоже кольцо на пальце.
– Сниму… – собственный голос ей кажется почти бесцветным, и Кёко поспешно делает глоток кофе, чтобы чуть-чуть скрасить серость, – после развода.
Она боится поднять взгляд, потому что там, вверху, выше голоса, глаза. Его глаза. В которых когда-то она отражалась… И пережить то, что сейчас её там не будет, сил нет. Не в эти минуты. Потом, когда будет развод, она соберётся с силами, сможет побороть в себе все желания. Но не сейчас.
– Ты… – он замолкает на несколько мгновений, когда на стол опускается чашка с горьким ароматом. – Благодарю.
Между ними снова остаются тишина и два похожих друг на друга запаха.
– Ты всерьёз о разводе?
– Иначе бы не присылала тебе документы.
– Присылала, да. Но разве ты не хотела бы всё вернуть?
– В одну и ту же реку нельзя войти дважды, – она снова делает глоток кофе и смотрит в окно.
– Нельзя. Но когда вчера вечером я пришёл в нашу квартиру, то почему-то усомнился в этом, – в голосе Рена слышна мрачная с легкой иронией насмешка. – Ты оказалась смелее, чем я… или более честна сама с собою. У меня это плохо обычно выходит.
– О чём ты? – услышанное заставляет напрячься и вопреки установке глянуть на него.
Взгляд у Рена опущен в чашку с кофе, лицо с едва заметной философской улыбкой. Такое родное, такое знакомое, что Кёко не замечает, как жадно рассматривает каждую черту, каждую линию.
– Ты осмелилась войти в ту реку. Моей же смелости хватало обычно лишь на то, чтобы открыть дверь, постоять и закрыть. А ты прошлась по… воде, – улыбка становится более задумчивой.
Прошлась? Понимание заставляет опустить голову. Вот же дурёха! Следы остались в пыли… Вот он и понял, что она была там. А он, как обычно…
Как обычно?
Сердце вновь сбивается с ритма, позволяя вопросу самому слететь с языка:
– Сколько раз ты… приходил туда?
– Первый раз, когда Яширо сказал о документах на развод, – длинные пальцы медленно поглаживают бока чашки. – Потом не считал. Почему-то казалось, что если бы ты пришла в ту квартиру, то все эти глупости оказались бы ненастоящими.
– Глупости? – значит, ему тоже всё это казалось чем-то неправильным? Не тем, что могло произойти с ними? Но тогда...
– У меня никогда ничего с Кадамой не было.
Сердце нерешительно и сбивчиво качается то вверх, то вниз от ощущения пропасти под ногами.
Никогда. Ничего. Не было. Три отрицания. Как вера, надежда и любовь.
– Не веришь?
Голос такой, что сердце замирает на месте, а затем отчаянно толкает взгляд вверх, с рук к глазам. Таким прозрачным, открытым, с распахнутой дверью в его сердце. Настежь. А за нею страх, отчаянная надежда, мольба – веришь? Веришь??
Пропасть под ногами манит, тянет за собой, обещает полный покой и забвение. Всё забудется, как страшный сон – и эти бесконечные мучительные месяцы одиночества, и ненависть, и то, что она совершила ошибку. Непоправимую и страшную.
– Я понимаю… – Рен на мгновение опускает взгляд, ожесточенно трёт двумя пальцами переносицу, затем снова смотрит ей в глаза. – Я… я должен был сказать тебе это сразу, бросить всё после твоего звонка, приехать и сказать. Но, – гримаса отвращения на пару секунд искажает его лицо, а глаза темнеют, – я взбеленился… от твоего предположения. Разозлился настолько, что просто психанул… решил ничего не говорить. Думал, ты успокоишься, сама всё поймёшь.
– Не поняла… – слова буквально выдавливаются из горла.
Ошибка. Это ведь ошибка, да? Всё это его предательство их любви!.. И жутко хочется в это поверить – ведь тогда он не предавал её и их! – но в таком случае – она предала его и их. Во что ты поверишь, Могами Кёко – в то, что ты жертва, или в то, что ты убийца?
– Квартира это ясно говорила. Но когда вчера я увидел там твои следы и почуял твой запах, понял, что ты тоже хочешь вернуться. Просто не можешь. Из-за моего молчания.
– И… ты не сможешь… – перед глазами всё теряет чёткость, погружается в полупрозрачное марево. – Мы ушли… оттуда… и нас уже нет… не будет…
– Будем мы другие, – Рен протягивает руку, проводит кончиками, самыми подушечками пальцев по щеке, словно стирая. Слёзы?? Когда успели?? Она бросается вытирать щёки, и как-то незаметно их пальцы сами собой переплетаются. – Более умные, более честные, более уверенные… – он сжимает руку так сильно, что становится больно, но Кёко внезапно ощущает, как от этой боли становится легче. И надежда, дикая и непреодолимая, тянет душу из пропасти.
Ухватить новый шанс! Начать новую жизнь! Как когда они сами начинали по отдельности!
Получится? Со всеми грехами?
– Ты думаешь… получится?
– Я постараюсь не устраивать сцен ревности, – кривая улыбка на его губах неожиданно веселит:
– Неужели ты думаешь о таких мелочах после того, как я… – дыхание перехватывает, но сказать надо! Надо, иначе не будет честности! – После того, как я засомневалась в тебе… – голос всё же подводит, и Кёко неосознанно сжимает теперь уже свои пальцы.
Как же… как же стыдно!! За свою ненависть, за свою глупость, за свои попытки забыть!.. Боги, спасибо, что уберегли… Правда, от совести никто не убережёт…
– Кёко, – ответная боль заставляет глянуть в его глаза, – давай оставим всё там, в старой квартире. Купим новую, или вообще – дом. Новый, в котором начнутся наши другие воспоминания.
– Ты… мажор, – она прикусывает губу, чтобы не расплакаться – он ведь серьёзно. Настолько, что всё внутри обрывается от той самой надежды, которая требует, приказывает поверить в то, что… всё будет. Пусть и по-другому, по-новому, но будет.
– Ещё какой, – Рен выдыхает. – То есть ты не против дома?
Она лишь отрицательно мотает головой, не пытаясь что-то сказать. Зачем? Ведь они снова думают в унисон. Чувствуют. Мечтают…
В его глазах облегчённая радость, которая чуть затеняется внезапной серьёзностью.
– Кстати.
На стол между чашками практически бесшумно опускается узкий белый конверт без всяких надписей.
– Что это? – Кёко не торопится брать его в руки, ощущая, как лёгкая эйфория сменяется настороженностью. Нет, она не сомневается в мужских словах, но напряжение Рена чувствует всем телом.
– Последняя точка в истории. Кадама три недели назад родила. И это анализ ДНК. Она, правда, пыталась возмущаться по поводу него, но мне и Яширо удалось убедить её, – последние слова звучат немного жутковато, но она не отводит взгляда от конверта.
Приберёг как козырь?
В его глазах, к которым обращается её взгляд, выжидательная тишина-стена.
– Ну и кто говорил о честности? – конечно, не ей возмущаться подобным, но что остаётся, если он снова начинает играть?!
– Я, – Рен обречённо кивает и опускает голову.
– Зачем это?
– Боялся, что ты можешь не поверить мне.
– Хорошо, – она берет в руки конверт, открывает его и достает сложенный вчетверо официальный бланк. – Только ради того, чтобы тебя больше не мучили подозрения о том, поверила ли я тебе или нет.
Конечно, поверила. Даже без этой бумажки, которая лишь подтверждает его слова, её ошибку, их общую глупость.
Судя по улыбке Рена, он понял всё, что она подумала. Так и должно быть.
В таком случае почему они не поняли друг друга тогда? Откуда возникли те недомолвки, молчаливые ссоры, которые превратили каменное основание их тогдашней жизни в песочное?
– Рен… это не повторится?
– Ты думаешь, мне нужен кто-то, кроме тебя? – он чуть насмешливо щурится.
– Нет, я про… то, что мы не смогли поговорить друг с другом, – в его глазах отражается то же раздражение на самого себя, которое сейчас гложет её сердце. – Что нам помешало?
– Страх, что не поверим друг другу?
– Или неуверенность в себе, что всё ещё интересуем друг друга?
Рен морщится, словно съел кислое:
– Всё вместе. И, наверное, ещё что-то. Без ста грамм и психоаналитика не разберёшься…
– Сможем разобраться?
– Должны. И очень хочется. Потому что я не хочу больше терять тебя.
– Я тоже, – Кёко кивает и уже сама берёт его за руку. Правда, через мгновение он ловким движением прячет её пальцы в своём кулаке. И от этого знакомого жеста властной защиты на глаза наворачиваются слёзы.
Как же ей не хватало этого… прикосновений, мелких жестов, утреннего потягивания, во время которого он сгребал её в охапку до писка, просто мелочей, таких незаметных тогда и таких ценных сейчас… Внутри всё начинает ныть от тоски по их новой жизни.
– Пошли? – он небрежно засовывает бланк с письмом в карман пальто, не выпуская из второй руки её пальцы.
– А кофе?
– Ты ж сама говорила, что кофе на голодный желудок вредно.
– Так… – в уголках его губ предвкушение, и она с готовностью поддаётся на эту уловку. Просто ей хочется поддаться, до воя и слёз в его плечо… – И когда ты ел в последний раз?
– Надо у Яширо спросить. Он точно будет помнить.
– Кошмар какой…
На улице прохладно, но большая рука греет не только руку, но и сердце, и душу. В кафе между чашками осталась лежать купюра, и, кажется, их уход, как и присутствие, особо не заметили. Преимущество маленького неторопливого кафе.
– Рен, – Кёко чуть сжимает пальцы и дожидается, пока взгляды не встретятся. – Я люблю тебя.
– Эй, это была моя реплика, – возмущение притворное, потому что его глаза наливаются ярким светом, который несёт такой восторг, что сердце начинает ликующе отплясывать в груди:
– Кто успел, тот и сказал!
– Ладно, тогда я успею сделать это первым в нашей новой жизни… – Рен обнимает, разворачивая к себе лицом, склоняется к губам и медленно, бережно, осторожно, словно пробуя впервые, целует её.
Конец
@темы: награфоманила по Skip Beat!, фандомные битвы, награфоманила на ЗФБ-2015
-
-
09.04.2015 в 22:55-
-
10.04.2015 в 09:41-
-
01.08.2016 в 11:53-
-
01.08.2016 в 11:54